КРЕЩЕНИЕ

Бронёю ледяной скрывается река,
Бойницей пойман луч алеющего солнца…
Соборы помнят мощь былинного полка
И воинских кольчуг закованные кольца.

Зарёй вечернею багрянятся дома,
И кремль туманами укутала зима…

Вновь колокол литой с народом говорит,
Его могучий звон Христовым зовом полон.
И голубь очертил мерцание зари;
И кажется – с небес нисходит Голос.

Крещенский мир дарует радость нам!
Приемлет иордань молитвенные рати,
И струйки ладана восходят к образам,
И сердце полнится морозной  благодатью!

Евгений ЗАХАРЧЕНКО

Святочный рассказ
ВАРЕЖКА

Иллюстрация Василия ХРУЛЁВА

У девочки Веры случилась беда: она потеряла варежку. Кто-то, быть может, скажет: подумаешь, горе! Да только варежку Вера потеряла не простую, а волшебную…
Впрочем, лучше всё рассказать с самого начала. Перед самым Новым годом к Вере приехала бабушка – погостить, пока у внучки в школе каникулы. Бабушка жила в другом городе и была маленькой, толстенькой, очень доброй старушкой с огромными очками на носу. Она очень любила вязать из шерстяных ниток разные полезные вещи и дарить их родственникам, друзьям и знакомым. Вот и сейчас, едва успев раздеться, она тут же принялась вытаскивать из старого чемоданчика обновки для Веры и её родителей. Папе – толстый лохматый свитер, тёплый, как медвежья шкура. Маме – пушистую разноцветную шапочку. А Вере – варежки.
И ничего-то в них с виду особенного не было: варежки как варежки. Красные с белой полоской. Если по-честному, подарок этот Веру не особо обрадовал. Но бабушку она любила, поэтому варежки послушно примерила.
– Ох ты, смотри… Всё-таки не угадала размер-то, – бабушка сокрушённо качала головой, поправляя сбившийся шерстяной манжет на Вериной руке. – За полгода, что не виделись, ладошка у тебя вон как выросла…
Чтобы успокоить расстроенную бабушку, Вера пошевелила в варежках пальцами и сказала:
– Не переживай, бабулечка. Видишь – вполне удобно. В следующий раз свяжешь всё точно, тютелька в тютельку.
– Эх, внучка… А вот следующего-то раза и не будет, – бабушка снова улыбнулась, но на этот раз как-то невесело. – Глаза у меня стали совсем плохие. Когда вяжу, петель не могу разглядеть даже в очках. Вот напоследок сплела тебе эти варежки кое-как, вслепую. Больше уже ничего вязать не буду. Если глаза подводят, тут уж хочешь не хочешь, а придётся другие занятия искать.
Веру эта новость очень расстроила. Варежки, конечно, вещь неудобная, кусачая, да ещё и тесная. Но теперь она готова была их носить круглый год, лишь бы бабушка видела, как пригодились её последние варежки любимой внучке. И уже совсем было собралась она заплакать, как вдруг бабушка хитро блеснула очками и поманила её к себе пальцем. Вера вскарабкалась к ней на диванчик и уткнулась носом в тёплое плечо. Бабушка обняла её и прошептала на ухо:
– А ты знаешь, что если мастерица вяжет свою последнюю вещь, то она получается у неё не простой, а волшебной?
– Нет, не знаю, – прошептала в ответ Вера. – А как это?
– Ну вот, например, если бы я напоследок связала не твои варежки, а мамину шапочку, то это была бы шапка-невидимка.
– Правда? – восхитилась Вера.
– Конечно! А ты думаешь, почему про такие шапки узнали сказочники? Так что не печалься: хоть я и не буду больше вязать, зато у тебя теперь есть волшебные варежки.
Вера с восторгом посмотрела на бабушкин подарок, покрутила ладошками перед лицом и вдруг озабоченно спросила:
– Бабуль, слушай, вот шапка такая становится шапкой-невидимкой, да? А варежки какими становятся? Тоже невидимками?
– Нет, – бабушка погладила Веру по голове, – у них совсем другое волшебство, куда более важное.
– И какое же? – допытывалась девочка.
– Они помогут тебе делать добрые дела.
– Добрые дела? – Вера задумалась. Пожалуй, шапка-невидимка ей понравилась бы больше, но тут уж ничего не поделаешь. Волшебные варежки тоже иметь приятно. Вот только волшебство у них какое-то не совсем понятное. Как это они будут помогать делать добрые дела?
– Видишь ли, в жизни часто бывает так, что человек может сделать что-то хорошее, но не делает. Пробежит мимо, думая, что у него есть более важные занятия. Или решит, что это вообще не его забота. Вот для таких случаев и нужны волшебные варежки.
– Так они говорящие! – догадалась Вера. – Они мне будут подсказывать, что нужно делать!
– Нет, – улыбнулась бабушка. – Говорящие варежки – устаревшая модель. А на эти только посмотришь, и сразу станет ясно, как нужно поступить, без всяких слов.
– Ой, бабуля, слушай, я прямо сейчас хочу попробовать! Можно я пойду погуляю?
– Ступай. И давай так договоримся: считай, что эти варежки – мой тебе новогодний подарок. Надевай их каждый день на прогулку, делай добрые дела. А через неделю, когда наступит Рождество, ты повесишь варежки на ёлку, и ночью Ангел положит тебе в них другие подарки – рождественские. Договорились?
– Да! – радостно согласилась Вера. Про Ангела она уже знала. Правда, обычно он клал подарки в Верин сапожок, который она ставила вечером под ёлку. Ну а теперь положит их в бабушкины варежки. Вера, довольная, побежала в прихожую одеваться.

И надо было такому случиться, что в первый же день она бабушкин подарок потеряла! Сняла варежки, чтобы поиграть в снежки с ребятами, засунула их в карманы шубы. Засунула-то две, а потом глядь – одной нет. Видно, вывалилась… Искала Вера варежку дотемна, да так и не нашла. И как теперь с добрыми делами быть? Ну две-то варежки подсказывали бы Вере, как правильно поступить. А чего теперь ждать от одной? Наверное, и дела у неё теперь будут добрыми только наполовину… Погоревала Вера, даже поплакала немножко, но слезами горю не поможешь. И решила она попробовать делать добрые дела хотя бы в одной волшебной варежке.
Следующим утром вышла Вера погулять. А во дворе пусто: девчонок нет, мальчишек нет, лишь позёмка снежную пыль по сугробам гоняет. Походила Вера по детской площадке, посбивала с веток сосульки, покаталась на санках с горки. Но одной кататься – что за интерес! Скучно… Совсем уже собралась она домой идти, но вдруг видит: бредёт по тротуару старушка из соседнего дома. Одной рукой на палку опирается, в другой — здоровенную сумку несёт. Сумка тяжёлая, тротуар ото льда скользкий — того и гляди упадёт. Стало Вере её жалко. Посмотрела она на свою единственную волшебную варежку и вдруг сразу поняла, что нужно делать. К старушке подошла и говорит:
– Здравствуйте! Давайте я вам помогу сумку нести.
– Как же ты мне поможешь? Ты ведь такая маленькая, а сумка вон какая тяжёлая.
Вера ещё раз на варежку посмотрела и улыбнулась хитро в ответ:
– А я её не в руках понесу, а повезу на саночках.
Сказано – сделано. Поставила старушка сумку на Верины санки, и потащила Вера чужую ношу. Вот только на словах-то всё легко сделать, а на деле оно получается не очень. Тянет Вера санки то одной рукой, то другой. А варежка-то всего одна! Когда одетой рукой везёт – ещё ничего. А когда голой – просто беда: и верёвочка в ладошку впивается, и мороз за пальцы прихватывает, и ветер ледяной обжигает… Старушка сзади с палочкой плетётся, а Вера тянет санки замёрзшей рукой и думает: «Вот же угораздило меня варежку потерять… И старушка эта со своей сумкой – ну чего ей дома не сидится? Теперь вот тащи голой рукой эти проклятые санки…». Подумала она так, и тут же ей неловко стало. Вроде дело делает доброе, а мысли какие-то злые. Видно, и вправду в одной волшебной варежке дела получаются только наполовину добрыми… Но вот уже и старушкин подъезд.
Бабушка сумку с санок сняла и говорит Вере:
– Спасибо тебе, девочка. Ты мне очень помогла, доброе дело сделала. Вере эти слова слышать было приятно. Но тут она вспомнила, о чём думала, пока санки тащила. Покраснела и побежала быстрее домой, чтобы не слушать похвалу за своё наполовину доброе дело.
А на следующий день она снова вышла во двор. Слышит: где-то кошка кричит. Пошла Вера её искать. Смотрит: на длинной изогнутой ветке ивы сидит рыжий котёнок. Маленький, весь дрожит, шёрстка от снега слиплась. Видно, забрался на дерево, а слезть не может. Сидит бедняжка на ветке и плачет от холода и страха. Стало Вере котёнка жалко. Посмотрела она опять на свою единственную волшебную варежку, подтянула брючки и полезла на иву. Летом-то она по ней сто раз лазила, а вот зимой ещё не пробовала. Оказалось, что не так-то это легко: шубка мешает, сапожки по обледенелой коре скользят, замёрзшие руки срываются… Кое-как вскарабкалась на нижнюю толстую ветку. А котёнок на ветке повыше сидит, туда уж никак не взобраться. Стала Вера его звать: кис-кис-кис! Котёнок на неё сверху смотрит, мяукает, а не слезает – боится. Что тут поделаешь? Вера осторожно встала на толстую ветку ногами. Одной рукой – той, что в варежке, – за ствол держится. А другой, без варежки, – пытается котёнка снять. А он с перепугу как вцепится ей коготками в ладошку! У Веры даже слёзы из глаз брызнули от боли и обиды: «Ах ты, гадкий какой! Я тебя спасаю, доброе дело делаю, а ты меня – когтями? Я тебе – «кис-кис», а ты мне – «цап-царап»? Пошёл прочь!» И сбросила котёнка в сугроб. Котёнок быстренько вылез из снега, отряхнулся и, довольный, побежал домой. А Вера с дерева спустилась, смотрит на расцарапанную руку и думает: «Ну вот, опять я всё своё добро испортила. Взялась котика спасать, да сама же на него и разозлилась… Видно, без второй волшебной варежки по-другому не получится».
Накануне Рождества случилась оттепель. С неба большими пушистыми хлопьями медленно падал снег – мягкий и липкий. Самый подходящий для того, чтобы лепить из него всякую всячину. Вера решила слепить снеговика. Сначала скатала из снега большой комок. Потом комок поменьше, чтобы можно было его на первый поставить. Начала делать третий, самый маленький. Вдруг смотрит: что-то в снегу блеснуло. Разгребла Вера снег, а там… колечко! Золотое! С драгоценным камешком! Вера его тут же примерила на палец – как раз ей впору. Любуется девочка колечком: то так его повернёт, то эдак. Золото на пальце блестит, камешек сверкает – красота! И тут вспомнила Вера, как перед каникулами таким же колечком хвасталась перед ребятами её одноклассница Светка: «Вот, ни у кого больше в классе золотого украшения нету, а мне подарили!» Вере тогда очень захотелось тоже иметь колечко. Но у папы и мамы такой подарок разве попросишь… Сразу скажут, что маленьким девочкам золотые кольца носить ещё рано. И вот – на` тебе! Просто чудо какое-то! Тут Вера подумала: а может, это и впрямь – чудо? Ведь завтра Рождество. Наверное, Ангел не стал дожидаться, пока Вера повесит на ёлку варежку, и послал ей подарочек заранее. Ведь правда: кто ещё мог узнать о заветном Верином желании, о котором она никому-никому не говорила? И уже собралась она бежать домой, поделиться с бабушкой своей радостью, как вдруг замерла от страшной мысли: а может быть, это никакой не Ангел? Может, это Светка-растяпа своё колечко потеряла? Уже совсем по-другому посмотрела Вера на находку и стала думать: как быть? Вере очень-очень хотелось оставить его себе. Тут вспомнила она про свою волшебную варежку. Посмотрела на неё: мол, что же ты? Давай подсказывай – как поступить? Но никаких идей от варежки на этот раз почему-то не исходило. Тогда стала Вера рассуждать: если к Светке сейчас не ходить, то можно думать, что она и не теряла ничего. А если даже и потеряла — всё равно! Кто сказал, что Вера нашла именно её колечко? На нём ведь не написано, чьё оно. Может быть, это именно Ангел подарил Вере такое же? А Светка-воображала со своим колечком тут и вовсе ни при чём? Подумала Вера так. Вздохнула. Поставила недолепленному снеговику голову на туловище, приделала глаза, воткнула морковку вместо носа… Потом развернулась и побрела к соседнему подъезду. Дверь ей открыла Светка. Глаза у неё были заплаканные.
– Тебе чего? – спросила она.
– Свет, ты своё колечко не теряла?
– Ну, потеряла. А тебе-то что?
– Ничего. Вот, держи… – и Вера протянула ей находку.
– Ой, Верочка, где ты его нашла? – Светка даже запрыгала от радости. – Спасибо тебе! Ты даже не понимаешь, какое доброе дело ты для меня сейчас сделала! Это ведь бабушкин подарок…
– Понимаю, – грустно сказала Вера и пошла вниз по лестнице.
Вечером она собралась с духом и рассказала бабушке про все свои приключения и беды: и как волшебную варежку в первый же день потеряла, и как добрые дела у неё получались только наполовину, и как напоследок варежка и вовсе перестала ей помогать. Бабушка внимательно её выслушала, улыбнулась и говорит:
– Бедная моя девочка! Заморочила я тебе голову этими варежками. Хотела просто успокоить, чтобы ты не расстраивалась. А вышло вон как… Не переживай, детка, никакие они не волшебные. Самые обыкновенные варежки из овечьей шерсти.
– Да? – удивилась Вера. – А как же тогда варежка мне подсказывала про добрые дела?
– Это не варежка. Это сердечко твоё тебе подсказывало. Просто люди его часто не слушают, торопятся. Запомни это и теперь без всяких варежек всякий раз старайся спрашивать у него, как поступить, если кто-то нуждается в твоей помощи.
Вера задумалась, а потом спросила:
– Бабушка, а почему у меня все дела получались добрыми только наполовину? Я думала – из-за потерянной варежки.
– Нет, Вера. Просто у добрых дел есть такая особенность: важно не только то, чтó человек делает, но и то, чтó он при этом думает. Сделать добрыми свои мысли – тяжелая задача. Но этим обязательно нужно заниматься. Иначе все твои добрые дела так и останутся лишь наполовину добрыми. Теперь поняла?
– Поняла, – обрадованно кивнула Вера. Она была очень рада, что всё так хорошо разрешилось с её потерей, что бабушка не сердится и что всё у них хорошо.
– А что же теперь с варежкой делать? Вдруг Ангел рассердится, что вместо двух только одна висит? И не положит в неё подарок...
– Всё-таки повесь её на ёлку, – посоветовала бабушка. – Если уж я на тебя не сержусь, то Ангел и подавно не рассердится.
– Ты думаешь? – с сомнением спросила Вера, прикрепляя варежку к пушистой еловой лапе.
– Уверена! – сказала бабушка. – Завтра утром проверим, кто из нас прав. А пока залезай скорее ко мне на диванчик. Что-то мы с тобой давно не пели нашу песню.
Вера вскарабкалась на диван. Бабушка обняла её за плечи, и они дружно затянули свое любимое: «Я на солнышке лежу-у…». А красная варежка висела на зелёной ёлке, словно нарядная игрушка. И хотя она оказалась никакая не волшебная, Вера всё равно почему-то смотрела на неё с любовью.
Александр ТКАЧЕНКО

 

Духовная поэзия
Продолжаем знакомить читателей с новыми стихами Романа Славацкого, посвящёнными коломенским новомученикам. На этот раз публикуем поэтическое приношение священнику Иакову Бриллиантову, служившему в Богоявленском храме Коломны в 1929-31 гг.

ОТЦУ ИАКОВУ

Зелень хвои… Зимнею приметой
вьёт у небосвода звёздный прах…
Но, как прежде, жив теплом и светом
храм Богоявленья-в-Гончарах.

И на службу – жнец небесных злаков –
снова к нам придёт отец Иаков!

Он возьмёт с собой молитвы наши
и совьёт из них златую нить –
трепетный певец Чудесной Чаши,
что вовеки смертным не испить.

И в нетленной песне сердце хочет
повторять и плакать без конца:
«Помяни Коломну, добрый отче,
у престола Вечного Творца!»

Роман СЛАВАЦКИЙ

 

 

ПРАЗДНИК СЛОВА

 

Небо Московии светлой сенью

вновь озарило кресты и главы;

снежною глыбою храм Успенья

словом святым воспевает славу.

 

К этим вершинам восходит Вечность –

голосом бронзы, славянской речью.

 

Словом «Задонщины», древней песней

полнится Площадь, подобно чаше;

музыка веет небесной вестью

и повторяет молитвы наши.

 

Что одолеет любые дали?!

Что переломит любые ковы?!

Крепче алмаза, прочнее стали –

только бессмертие, только Слово!

 

Роман СЛАВАЦКИЙ

 

 

 

ПАСХА

В то утро Магдалина тихо шла

к Нему в запечатленную гробницу,

чтобы потом у входа рухнуть ниц – и

коснуться благодатного Чела.

 

Но гулкая скала пуста была;

казалось ей, что это только снится.

Как будто смуглый камень – Плащаница

на грани Гроба – тайною легла.

 

И здесь, под этой каменною сенью,

пылающею правдой Воскресенья

сквозь мёртвую плотину – хлынул свет,

 

И гулкое молчанье раскололось,

и внятно ей сказал Предвечный Голос,

что мир спасён! Что смерти больше нет.

 

Роман СЛАВАЦКИЙ

 

Быстро-быстро промчались впечатления вчерашнего дня и Великой ночи: плащаница в суровой холодной темноте собора, воздержание от еды до разговения, дорога в церковь в тишине и теплоте апрельского синего вечера, заутреня, крестный ход, ликующая встреча восставшего из гроба Христа, восторженное пение хора, подвижная, радостная служба, клир в светлых сияющих парчовых ризах, блеск тысяч свечей, сияющие лица, поцелуи; чудесная дорога домой, когда так нежно сливаются в душе усталость и блаженство, дома – огни, добрый смех, яйца, кулич, пасха, ветчина и две рюмочки сладкого портвейна; глаза слипаются; в доме много народа, поэтому тебе стелят постель на трёх стульях, поставленных рядком; погружаешься в сон, как камень падает в воду.

Утром проснулся я, и первое, ещё не осознанное впечатление большой – нет! – огромной радости, которой как будто бы пронизан весь свет: люди, звери, вещи, небо и земля. Побаливает затылок, также спина и ребра, помятые спаньем в неудобном положении на жесткой подстилке, на своей же кадетской шинельке с медными пуговицами. Но что за беда? Солнце заливает тёплым текучим золотом всю комнату, расплескиваясь на обойном узоре. Господи! Как ещё велик день впереди, со всеми прелестями каникул и свободы, с невинными чудесами, которые тебя предупредительно ждут на каждом шагу!

Как невыразимо вкусен душистый чай (лянсин императорский!) с шафранным куличом и с пасхой, в которой каких только нет приправ: и марципан, и коринка, и изюм, и ваниль, и фисташки. Но ешь и пьёшь наспех. Неотразимо зовёт улица, полная света, движения, грохота, весёлых криков и колокольного звона. Скорее, скорее!

На улице сухо, но волнующе, по-весеннему, пахнет камнем тротуаров и мостовой, и как звонко разносятся острые детские крики! Высоко в воздухе над головами толпы плавают и упруго дергаются разноцветные воздушные шары на невидимых нитках. Галки летят крикливыми стаями… Но раньше всего – на колокольню!

Все ребятишки Москвы твёрдо знают, что в первые три дня Пасхи разрешается каждому человеку лазить на колокольню и звонить, сколько ему будет удобно. Даже и в самый большой колокол!

Вот и колокольня. Темноватый ход по каменной лестнице, идущей винтом. Сыро и древне пахнут старые стены. А со светлых площадок всё шире и шире открывается Москва.

Колокола. Странная система верёвок и деревянных рычагов педалей, порою повисших совсем в воздухе, почти наружу. Есть колокола совсем маленькие: это дети; есть побольше – юноши и молодые люди, незрелые, с голосами громкими и протяжными: в них так же лестно позвонить мальчугану, как, например, едучи на извозчике, посидеть на козлах и хоть с минуту подержать вожжи. Но вот и Он, самый главный, самый громадный колокол собора; говорят, что он по величине и по весу второй в Москве, после Ивановского, и потому он – гордость всей Пресни.

Трудно и взрослому раскачать его массивный язык; мальчишкам это приходится делать артелью. Восемь, десять, двенадцать упорных усилий и, наконец, – баммм… Такой оглушительный, такой ужасный, такой тысячезвучный медный рёв, что больно становится в ушах и дрожит каждая частичка тела. Это ли не удовольствие?

Самый верхний этаж – и вот видна вокруг вся Москва: и Кремль, и Симонов монастырь, и Ваганьково, и Лефортовский дворец, и синяя изгибистая полоса Москва-реки, все церковные купола и главки: синие, зелёные, золотые, серебряные… Подумать только: сорок сороков! И на каждой колокольне звонят теперь во все колокола восхищённые любители. Вот так музыка! Где есть в мире такая? Небо густо синеет – и кажется таким близким, что вот-вот дотянешься до него рукою. Встревоженные голуби кружатся стаями высоко в небе, то отливая серебром, то темнея.

И видишь с этой верхушки, как плывут, чуть не задевая за крест колокольни, пухлые серьёзные белые облака, точно слегка кружась на ходу.

Александр КУПРИН

 

 

РОЖДЕСТВЕНСКОЕ ПИСЬМО

Рождественская открытка

Это было несколько лет тому назад. Все собирались праздновать Рождество Христово, готовили ёлку и  подарки. А я был одинок в чужой стране: ни семьи, ни друга; и мне казалось, что я покинут и забыт всеми людьми. Вокруг была пустота и не было любви: дальний город, чужие люди, черствые сердца. И вот в тоске и унынии я вспомнил о пачке старых писем, которую мне удалось сберечь через все испытания наших чёрных дней. Я достал её из чемодана и нашёл это письмо. Это было письмо моей покойной матери, написанное двадцать семь лет тому назад. Какое счастье, что я вспомнил о нём! Пересказать его невозможно, его надо привести целиком.
«Дорогое дитя мое, Николенька.
Ты жалуешься мне на своё одиночество, и если бы ты только знал, как грустно и больно мне от твоих слов.
С какой радостью я бы приехала к тебе и убедила бы тебя, что ты не одинок и не можешь быть одиноким. Но ты знаешь, я не могу покинуть папу, он очень страдает, и мой уход может понадобиться ему каждую минуту. А тебе надо готовиться к экзаменам и кончать университет.
Ну, дай я хоть расскажу тебе, почему я никогда не чувствую одиночество.
Видишь ли ты, человек одинок тогда, когда он никого не любит.
Потому что любовь вроде нити, привязывающей нас к любимому человеку. Так ведь мы и букет делаем.
Люди – это цветы, а цветы в букете не могут быть одинокими.
И если только цветок распустится как следует и начнёт благоухать, садовник и возьмёт его в букет.
Так и с нами, людьми.
Кто любит, у того сердце цветёт и благоухает; и он дарит свою любовь совсем так, как цветок свой запах.
Но тогда он и не одинок, потому что сердце его у того, кого он любит: он думает о нём, заботится о нём, радуется его радостью и страдает его страданиями.
У него и времени нет, чтобы почувствовать себя одиноким или размышлять о том, одинок он или нет.
В любви человек забывает себя; он живет с другими, он живёт в других. А это и есть счастье.
Я уж вижу твои спрашивающие голубые глаза и слышу твоё тихое возражение, что ведь это только полсчастья, что целое счастье не в том только, чтобы любить, но и в том, чтобы тебя любили.
Но тут есть маленькая тайна, которую я тебе на ушко скажу: кто действительно любит, тот не запрашивает и не скупится. Нельзя постоянно рассчитывать и выспрашивать: а что мне принесёт моя любовь? а ждёт ли меня взаимность? а может быть, я люблю больше, а меня любят меньше? да и стоит ли мне отдаваться этой любви?..
Всё это неверно и ненужно; всё это означает, что любви ещё нету (не родилась) или уже нету (умерла).
Это осторожное примеривание и взвешивание прерывает живую струю любви, текущую из сердца, и задерживает её. Человек, который меряет и вешает, не любит.
Тогда вокруг него образуется пустота, не проникнутая и не согретая лучами его сердца, и другие люди тотчас же это чувствуют.
Они чувствуют, что вокруг него пусто, холодно и жёстко, отвертываются от него и не ждут от него тепла.
Это его ещё более расхолаживает, и вот он сидит в полном одиночестве, обойдённый и несчастный…
Нет, мой милый, надо, чтобы любовь свободно струилась из сердца, и не надо тревожиться о взаимности.
Надо будить людей своей любовью, надо любить их и этим звать их к любви. Любить – это не полсчастья, а целое счастье. Только признай это, и начнутся вокруг тебя чудеса.
Отдайся потоку своего сердца, отпусти свою любовь на свободу, пусть лучи её светят и греют во все стороны. Тогда ты скоро почувствуешь, что к тебе отовсюду текут струи ответной любви.
Почему?
Потому что твоя непосредственная, непреднамеренная доброта, твоя непрерывная и бескорыстная любовь будут незаметно вызывать в людях доброту и любовь.
И тогда ты испытаешь этот ответный, обратный поток не как «полное счастье», которого ты требовал и добивался, а как незаслуженное земное блаженство, в котором твоё сердце будет цвести и радоваться.
Николенька, дитя моё.
Подумай об этом и вспомни мои слова, как только ты почувствуешь себя опять одиноким.
Особенно тогда, когда меня не будет на земле.
И будь спокоен и благонадёжен: потому что Господь – наш садовник, а наши сердца – цветы в Его саду.
Мы оба нежно обнимаем тебя, папа и я.
Твоя мама».
Спасибо тебе, мама!
Спасибо тебе за любовь и за утешение. Знаешь, я всегда дочитываю твоё письмо со слезами на глазах.
И тогда, только я дочитал его, как ударили к рождественской всенощной.
О, незаслуженное земное блаженство!
Иван Ильин        

 

«БЛАГОВЕСТНИК» №10-2016

Покров над Коломной

ПОКРОВ

Распрощались пернатые стаи…
И с молитвой осенних ветров
на родимую землю слетает
долгожданный и светлый Покров,

и звенят колокольные хоры
над Коломенским вольным простором!

И под этим Священным Покровом
поминает и славит народ
и победный поход с Куликова,
и суровый Двенадцатый год.

Каждый раз – из палящей стихии
мы вставали сильнее стократ!
…Вот и нынче – укроет Россию
нерушимый Небесный Царьград!

Роман СЛАВАЦКИЙ

 

БОБРЕНЕВСКАЯ ДАЛЬ

Словно стрелою упругою,
памятный год отошёл…
И золочёной кольчугою
блещет Бобреневский дол.

А за оградой обители
храмы – как сказочный град –
по-над равниной молитвенной
дышат огнями лампад!

Роман СЛАВАЦКИЙ

 

МОЛИТВА

...А я молю Создателя в ночи:
Яви ко мне отеческую милость.
Не погаси, Господь, моей свечи,
Покуда в жизни всё не совершилось.

Пошли мне щедрость многоснежных зим,
Весны разлив и лета короб полный,
Чтобы раздать долги друзьям своим,
А о врагах – худого не припомнить.

Чтоб не истлеть от жизни в стороне,
Чтоб сердце билось молодо, тревожно,
Чтоб не сказали после обо мне:
"Явился в мир – а прожил так ничтожно..."

Виктор МЕЛЬНИКОВ

 

ПОРФИРИЕВЫ ЧЕТКИ

Старец Порфирий

На исповеди духовник посоветовал мне найти книгу «Цветослов советов». Текст книги составлен доктором богословия Константином Караколи как некий сборник бесед, личных воспоминаний прихожан, а также выдержек из периодических изданий  и книг  об отце Порфирии Кавсокаливите, греческом монахе, жившем в двадцатом веке.
 Имя своё будущий старец получил не от родителей при рождении, а в 20-летнем возрасте от Синайского архиепископа Порфирия, который был так поражен горними дарованиями  и мудростью юноши, что даже даровал ему свое имя.
Отец Порфирий прожил долгую и непростую жизнь. С отрочества состоял послушником в одном из афонских монастырей. Переехав в Афины, был назначен настоятелем храма при центральной поликлинике. Имея от Бога дар исцелять людей, он больше тридцати лет помогал врачам с постановкой диагноза и лечением больных, сам с мужеством и верой перенося  множество своих болезней. Почил в своей келье вдали от мира по-монашески скромно. Он всячески стремился к безвестности и даже свои мощи завещал монахам спрятать вне могилы, так как не хотел, чтобы к ним началось паломничество. Но Божьи дела прославили его.
Материалы книги – тому подтверждение. В них собраны описания встреч с людьми разного возраста, социального статуса, вероисповедания и национальности. Нет запретных тем, любая важна:  о любви  ли Христовой, о несправедливости, болезнях, законе, браке,  ссорах, чрезмерном почитании старцев; о диаволе, парламентских выборах, смерти, божественном причащении, тщеславии, посте, сновидениях, питании, любознательности… – обо всём, что беспокоит, чем живёт человек.
Со времен студенчества читаю умные книги, а это именно такая книга, с карандашом в руке. Подчеркнутое перечитываю, передумываю, перелистывая страницу за страницей бессчетное количество раз. Будто передвигаю бусины на четках. И не знаешь, где конец, где начало… Читаю…
Милостыня. Она не только в деньгах. «…Окажи помощь вот какую: разговаривай с теми, кто рядом, выслушивай их, посиди вместе с ними, чтобы они не чувствовали себя одинокими…».
Болезни. «…Человек заболевает тогда, когда начинает биться с людьми и обстоятельствами… Но болезнь – это Божье посещение. Здоровый и богатый находится далеко от дверей Рая…».
О чём молиться. «…Молитесь о том, чтобы я стал хорошим, а не о том, чтобы мне было хорошо… ».
О Священном Писании. «...Читай больше, чтобы просветился твой ум.  Премудрость Божия не приходит к человеку сама по себе. Мы должны просить ее у Бога. Зачем мы гоним тьму, давайте зажжем свет!...».
Рассудительность – свобода. «…Прежде чем сделать что-то хорошее, надо хорошо подумать…».
Исповедь – покаяние – духовник. «…Чем дальше человек от Бога, тем больше у него в жизни переживаний и расстройств…  Для покаяния годы не нужны. Покаяние подобно молнии… Требуется особая осторожность в выборе духовника. Ищи освященного, а не обмирщенного. Хорошие духовники есть, но они незаметны, поскольку исполнены смирения…».
Чувствительность. «…Нет ничего хуже, чем быть излишне чувствительным; она является первопричиной всех заболеваний…».
Скорби – уныние – стресс. «…Очищай ум свой от помыслов, которые подавляют тебя и приносят скорбь. Встретившись с трудностями, не растеряйся и не впадай в отчаяние. Делай все спокойно и с молитвой. Когда душа взбудоражена, она помрачает ум, и он утрачивает остроту зрения…».
Монах – монастырь. « … По нужде не становись монахом. … Не замыкайся в себе, не терзайся сомнениями о завтрашнем дне. Будь радостен… Люби ближних вместе с их недостатками. Господь сам позаботится о них…».
Дети и молодёжь. «…Сходите в детский дом.  Посмотрите, как дети жаждут любви. А чем отличаются от них дети, которых родители не любят? Они такие же сироты… Родители должны благословлять, а не осыпать проклятиями своих детей… Мы должны успеть, пока детям не исполнилось 12 лет, наставить их своим добрым примером…».
Свекровь. «…Когда сближение приносит духовный вред, разделение является меньшим злом…».
Молитва. «…Непрестанно творите умную молитву. О чём просить на молитве? Ни о чём! Бог лучше знает, что тебе больше всего нужно. Проси в молитве от Бога, чтобы на тебе свершилась Его воля. Это принесёт больше пользы, чем другие просьбы…».
Смирение. «…Смиренный человек –  не нечто безразличное. Он сознает своё положение и не теряет индивидуальности…. Печалится, но не отчаивается… Скорбит, но не пресмыкается и не впадает в гнев…».
По словам богослова,  составителя книги, монаха все слушали по-разному. Каждый – согласно духовной зрелости. Те, кто понимал пользу наставлений, затворяли уста и открывали уши, боясь пропустить даже самую малость. Люди приходили за одним даром, подсказкой в жизни, а получали сотни.
На вопрос прихожанина, можно ли законспектировать беседу с ним, отец Порфирий отвечал: «Нет совершенно никакой необходимости записывать то, что я говорю. Внимательно читай Евангелие, и ты увидишь, что в нём всё это написано…»
Движутся по кругу бусины-слова, приводят мысли в порядок. Застревают в голове, в душе оставляют след. Конечно, у каждого – свой!
Наталья ТУРЧИНА

 

ДЕТСКАЯ МОЛИТВА

Рис. Василия ХРУЛЁВА

На Новый год к бабушке Акулине в маленькую деревню приехала внучка Маша. Через три дня родители уехали в город, а Машу на неделю оставили.
Маше очень нравилось, когда бабушка называла её по-взрослому: «мать моя».
– Ну, мать моя, подымайся.
– Так рано?!
– Как рано? Куры уж два яичка тебе снесли, а Васька усатый мыша поймал.
– Тоже мне? – хитро прищурилась Маша.
– Вставай, вставай, соня, а то я в церковь опоздаю.
– А я? Ты что же, меня не возьмешь?
– Да ведь, мать моя, родители твои строго-настрого мне перед отъездом наказали ни про Бога, ни про церковь тебе не рассказывать.
– А почему?
– Потому, мол, что Бога нет, а в церковь только неграмотные старушки ходят.
– А на самом деле Бог есть?
– Конечно, есть, – перекрестилась бабушка, – вот Он, – и показала на темную икону в углу.
Маша в длинной белой рубахе прошла через всю избу к иконе, влезла на стул и долго глядела на кроткую красивую женщину с ребенком на руках.
– Вот этот маленький мальчик – Бог? – удивилась она. – А это его мама?
– Да. Младенца зовут Христом, а Богородицу, как и тебя, – Мария.
– Правда?! – ахнула Маша.
Маленький теплый оroнёк от лампады вздрогнул, и в его неверном свете Маше показалось, что Богородица чуть заметно улыбнулась.
Она удивленно оглянулась на бабушку: видела ли она, но бабушка старательно отрезала от большого каравая душистые ломти черного хлеба.
– Ну, ты пока ешь, а я в церковь схожу. Праздник сегодня большой – Рождество Христово.
– А где Он родился, в Москве?
– Нет, в жаркой стране Палестине, в простой пещере, где коровы да козы жили.
– Если ты меня с собой не возьмёшь, – серьёзно сказала Маша, – я вот так, босая, в одной рубахе, выйду на двор и закоченею на холоде.
– Что ты, что ты, мать моя! – испугалась бабyшкa. – Ладно уж… пойдём.
Ах, какой чистый, искристый снег засыпает на Рождество всю Россию! Идут Машенька с бабушкой по белому хрустящему ковру в церковь, а за ними толстый Baськa торопится, будто его звали.
На краю села, на белом пригорке, ждала их маленькая разрушенная церковь. Ни крестов, ни куполов, ни самой крыши на ней не было. Одни стены. Снег тихо кружился внутри церкви и падал на седую голову старенького священника. Он стоял по колени в снегу, а в руках держал праздничную икону.
Мягкий теплый свет шёл от неё. Ни одна снежинка не упала на счастливую
Богородицу в пещере рядом со спеленатым Младенцем.
«Как хорошо, что маленький Христос не в России родился, – думала озябшая Маша. – Он бы у нас замёрз. И в пещерах наших не коровы, а волки живут».
После молитвы батюшка сказал:
– Братья и сестры! Семьдесят лет назад пришёл в Россию антихрист и внушил неразумным детям сатанинские помыслы, и стали они уничтожать друг друга, веру христианскую и святые храмы. Вот и наша церковь сколько лет калекой простояла, и не позволяли нам помочь ей и молиться здесь.
Горячая капля упала сверху на Машину щеку. Она удивлённо подняла глаза и увидела, что бабушка Акулина, низко опустив голову, горько плачет.
– Бабушка, ты чего? – прошептала Маша.
– Но вот вчера, – продолжал священник, – перед Светлым Рождеством Христовым отдали нам церковь и позволили отремонтировать её. Только вот денег не дали,  – смущенно закончил батюшка.
– Ничего, отец Александр, не печалься, – бодро сказал дед Степан. – Бог нас не оставит, да и мы святому делу поможем.
Он сунул два пальца за рваную подкладку старой, как он сам, шапки и выудил оттуда 10 рублей. Видать, от старухи спрятал для каких-то своих дел.
– А ну, православные, поможем кто чем может, – и бросил в шапку свою заветную десятку.
Потянулись к шапке руки с рублями немногих стариков, что пришли в церковь, а бабушка Акулина торопливо развязала белый платочек, достала аккуратно сложенные деньги и сунула Маше в руку.
– Пойди, положи в шапку.
– Не... Я боюсь. Ты сама положи.
– Мне нельзя, – горестно сказала бабушка и подтолкнула Машу к деду Степану.
– Тебе кто же, красавица, столько денег дал? – удивился дед.
– Бабушка Акулина, – испугалась Маша.
– Ой, Акулина, никак, всю свою пенсию отдала? – ахнула тетка Варя. – На что жить-то теперь будешь?
– Да козу продам или кур, – смутилась бабушка.
– Спаси тебя Бог, Акулина, – тихо сказал священник. – А как внучку-то звать?
– Мария.
– Ты первый раз в церкви?
– Да, – пролепетала Маша.
– Ну вот, не только Христос сегодня родился, но ещё одна христианская душа.
Потом наклонился и сказал ей тихонечко на ушко:
– Ты сегодня попроси у Господа, что хочешь, и Он обязательно это исполнит.
– Правда? – удивилась Маша.
Когда шли домой, Маша часто поглядывала снизу на бабушку и всё хотела спросить её, но та шла молча и о чём-то думала. Наконец Маша не выдержала:
– Бабушка, а почему тебе нельзя деньги в шапку класть?
Бабушка остановилась, оглянулась на церковь и сказала:
– А потому, что церковь эту муж мой с товарищами своими разорил.
– Дедушка Ваня?! – испугалась Маша.
– Да. Приехал в 20-м году из города какой-то начальник с наганом, собрал их, дураков молодых, сказал, что Бога нет, и приказал. А они и рады стараться. С хохотом крест наземь своротили и крышу раскидали.
Маша, не веря, стояла с открытым ртом.
– А потом?
– А потом, через много лет, прибежал мой Ваня как-то вечером с поля белый, как снег, дрожит весь. Что такое? – спрашиваю. А он, будто безумный, на меня глядит и шепчет: «Иду я, – говорит, – сейчас мимо церкви, смотрю, возле неё кто-то в длинной белой рубахе стоит. Что такое? Подошёл, гляжу: какой-то парнишка. Волосы, будто золотые, лицо какое-то невиданное, и плачет. «Тебя кто обидел?» – говорю.
А он мне: «Ты, Иван!» – «Как это?» – спрашиваю. «Ведь это ты сломал мою
церковь!» – говорит. «Да ты кто?» – «Я, – говорит, – Ангел её». И исчез. Это что же, Акулина, значит, Бог есть?» И с той ночи спать перестал, а потом заболел и умер. А перед смертью так плакал, бедный...
До самого вечера Маша сидела у окна, думала и рассеянно гладила разомлевшего от счастья толстого Ваську.
– Ну, мать моя, – сказала бабушка, – одевайся. Пошли по обычаю родителей греть.
– Кого греть? – не поняла Маша, но быстро оделась и выскочила во двор.
А посередине синего-синего от луны двора куча старой соломы лежит. Бабушка перекрестилась и зажженной свечой подожгла её. Жаркий огонь охватил сено, высокий столб белого дыма взвился в чёрное звёздное небо.
– Ой, бабушка, гляди! – вскрикнула Маша. – По всей деревне костры зажгли!
– Вот и хорошо, вот и погреем на том свете родителей своих.
– А... дедушку тоже погреем? – неуверенно спросила Маша.
Бабушка глядела в то место на небе, куда упирался столб дыма, и тихонько кивала.
– Может, она там своего мужа разглядела? – подумала Маша и спросила:
– А ты дедушку простила?
– Я-то простила, а вот Господь простил ли? Не наказал ли его на небе какой страшной карой?
Когда вернулись с мороза в тёплую избу, бабушка из таинственного тёмного подпола принесла большую миску квашеной капусты с красными капельками клюквы и тугих мочёных яблок, а из печи вытащила крепенький, поджаристый пирог с грибами.
– Ну, внученька, со Светлым Рождеством тебя! – улыбнулась бабушка. – А вот от меня подарочек.
И подала маленький свёрточек.
Маша осторожно развернула пожелтевшую газету и ахнула. Кроткая Богородица с младенцем на руках застенчиво улыбалась ей с маленькой иконы. – Бабушка, – не сводя глаз с Христа, тихо спросила Маша, – я уже могу попросить у Него?
– Проси, проси. Он никогда детям не отказывает.
– Дорогой Господи! – с верой сказала Маша. – Пожалуйста, не ругай на небе моего дедушку. Прости его. А я Тебя буду любить сильно-сильно. Всю жизнь. Твоя Мария.
Григорий Юдин
От редакции
Обычай устраивать костры на Рождество есть у некоторых православных народов. Например, сербы в Святую ночь сжигают сухие дубовые ветви – бадняк. Это символ тепла, которое Бог даёт людям, чтобы они согрели свои души. В селе, где живёт бабушка  Маши, эта традиция за безбожные десятилетия, видоизменилась, тем более, что здесь  долго не было ни действующего храма, ни священника.


Вифлеемская звезда
Дитя судьбы, свой долг исполни,
Приемля боль как высший дар…
И будет мысль – как пламя молний,
И будет слово – как пожар!

Вне розни счастья и печали,
Вне спора тени и луча.
Ты станешь весь – как гибкость стали,
И станешь весь – как взмах меча…

Для яви праха умирая,
Ты вдаль веков продлишь свой час,
И возродится чудо рая,
От века дремлющее в нас, –

И звездным светом –  изначально –
Омыв всё тленное во мгле,
Раздастся колокол венчальный,
Ещё неведомый земле!
Юргис Балтрушайтис

В день Рождения Христа
В мир вернулась красота.
Январский лёд сиянье льёт.
Январский наст пропасть не даст.
Январский снег нарядней всех:
Днём искрометный и цветной
И так сияет под луной.
И каждый из январских дней
Чуть-чуть, но прежнего длинней.
И так пригоден для пиров
И встреч – любой из вечеров.
Валентин Берестов

 

 

МОНОГАРОВСКИЙ ХРАМ

Храм в Моногарове

Моногарово, Моногарово…
дождик сеется пылью звёзд.
Сиротеет у храма старого
позабытый людьми погост.

Льются капли над старой фрескою,
льётся Время волной морской.
Где-то здесь – отец Достоевского
вековечный обрёл покой.

Где-то здесь – материнским окликом
остановленный, гений наш
всё искал в этом храме-облаке
детских лет золотой мираж.

Но распалось воспоминание
на бурьян и на дичь вокруг;
только сходит зарёю раннею
на руины – Незримый Дух.

К этим стенам забытым – кого вести,
и кому – жечь огни молитв?
Только сердце в ожогах совести
отчего-то ещё болит.
Роман СЛАВАЦКИЙ

 

Святочный рассказ
РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ГУСЬ

Рисунок В.Хрулёва

В то субботнее морозное утро я рано освободился с работы и, не садясь в автобус, прошёл две остановки до дома пешком. Уж очень было хорошо! Вокруг необычно тихо. Падали крупные снежинки. Они легко укладывались на землю, сохраняя свои филигранные очертания. На окнах красовались фантастические узоры. Сама природа напоминала о приближении Рождества Христова.
Чтобы никого не разбудить, я тихо открыл дверь и, войдя в квартиру, к своему удивлению, никого в ней не обнаружил. На столе меня ждала записка с сообщением, что жена с детьми уехала в город Рыльск к одному очень известному батюшке. Вернуться намеревались в воскресенье ночью.
Я никогда не слышал о Рыльске. Достав атлас, обнаружил, что это город в Курской области. Любопытство не покидало меня, и я позвонил своему приятелю – директору воскресной школы, чтобы узнать про священника, к которому в такую даль поехала с детьми жена.
Он мне рассказал, что это наместник Рыльского Свято-Николаевского мужского монастыря ­­– архимандрит Ипполит (Халин). Отец Ипполит очень уважаемый в православном мире пастырь, к нему ездит много молодёжи. Обращаются за советом, утешением, решением жизненных проблем. Он удивительно добр, и о нём написано несколько книг, одна из них так и называется: «Самый добрый батюшка на земле». Внешне он богатырского телосложения, немного сутуловатый, с большими, широкими и удивительно мягкими ладонями. Услышав всё это, я очень пожалел, что не еду с семьёй в поезде «Москва-Курск».
Прошла суббота, наступил воскресный вечер, я с нетерпением ждал возвращения домочадцев. Где-то заполночь раздался звонок. Открыл дверь. Передо мной  стоял четырёхлетний Миша с большим живым белым гусём в руках, мордашка его сияла. За ним тоже смеющиеся и очень довольные жена с двумя старшими детьми Женей и Димой. В прихожей, перебивая друг друга, ребята стали рассказывать о путешествии. Гуся пустили на пол. Он не уходил, опасливо на меня поглядывая. Мы пошли на кухню, и там за трапезой жена повела свой рассказ.
*     *      *
Приехали в Рыльск в субботу во второй половине дня. В поезде говорили о монастыре и об отце Ипполите, молились, готовились к исповеди. По дороге к монастырю они встретили огромное стадо гусей, которое сопровождал хозяин с длинной хворостиной в руках. Миша, поражённый таким зрелищем, громко закричал: «Смотрите, какая гора гусей!» Хозяин расхохотался: «Как здорово ты сказал – гора гусей! Прямо уморил!» И он опять рассмеялся.  «Вы, наверное, в монастырь? А сами-то издалёка?» Узнав, что из Москвы, оживился.     Оказывается, его сын учится в столичном техникуме. Потом он посмотрел на Мишу: «Парень! А ведь ты крепко замёрз. Вот что! Возьми от меня подарок на Рождество!» Он схватил первого попавшегося здоровенного белого гуся и подал его изумлённому    сыну. «Он тебя ещё и обогреет!» Когда жена стала благодарить и отказываться,    Миша вцепился в гуся и собирался зареветь не на шутку. «Берите, берите, видите, как они пришлись друг к другу!» Гусь и правда сидел спокойно на руках.  «Может, и моего сына кто приветит в Москве!» – хозяин был очень доволен сделанным подарком. «Это хорошо, что вы в монастырь приехали. У нас батюшка особый,» – и, попрощавшись, погнал своё стадо.
Несли гуся по очереди. Монастырь был разрушен, но уже восстанавливался. Перед храмом стояло довольно много людей, в основном –  приезжие. Миша забрал гуся и уверенно двинулся к церковным дверям. «Ты куда? – остановила его бойкая старушка. – В храм с этой тварью нельзя!» – строго предупредила она. Жена и братья стали  уговаривать Мишу отдать гуся или отнести куда-нибудь. Он же, изо всех сил прижав птицу к груди, категорически отказался. Было видно, что никому его не отдаст.
Окружающие оживились, слышался смех, последовали советы, включая использование гусятницы. Из домика неподалёку вышел молодой рыжий монах:  «Братия, что случилось?»  «Да вот, малец с гусём хочет в храм зайти!» – объяснил кто-то. Монах погладил гуся и с улыбкой спросил Мишу: «Где ж ты его взял?» Сын насупился и посерьёзнел: «Мне его дядя подарил. Это теперь мой друг, его зовут Ян!» Такое имя было у его приятеля в детском саду. «Да, дела! – вздохнул монах, – но в храм с ним нельзя».  Миша удручённо опустил голову. «А с кем он приехал?» «Он с нами, мы из Москвы, – подошла жена, – вот по дороге подарили ему эту птицу». «Вот что! – монах потрепал Мишу по голове. – Друга бросать нельзя. Пойдёмте со мной!» – и он направился к хозяйственным постройкам. Человек двадцать двинулись за нами следом.
У сарая стояли две небольших будки. В одной была злющая собака, вторая –свободна. Монах отодвинул от собаки пустую будку: «Дай-ка мне его сюда!» Он взял у Миши гуся  и пустил его в собачий домик, а затем прикрыл вход валявшейся рядом доской. «Здесь ему хорошо будет, никто не возьмёт, собака охраняет. Только его кормить надо!» И, отряхнув руки, очень довольный решением вопроса, сказал собравшимся: «А теперь давайте поспешим на службу, всенощная вот-вот начнётся!»
Служба была длинной и проникновенной, но никто не устал. Миша спал на коленях у матери, братья молились, готовясь к исповеди у отца Ипполита. Но исповедовал другой священник. Тем не менее, все были довольны, посветлели лицами. Последование ко причастию было прочитано монахами сразу после службы.
Потом состоялась трапеза. Ели суп, кашу, варёную тыкву, монастырский хлеб. Всё было очень вкусно и сытно. Запасливый Миша прихватил с собой хлеба – для себя и для гуся.
Когда подошли к будке, собака уже не лаяла, гусь спал. Гостиницы для паломников тогда не было. Ночевали на полу в храме. Постелили ковры и улеглись на них рядом друг с другом. Было холодно, жена почти не спала, укрывая детей. Вышла из храма. Ещё несколько человек бодрствовали. Стояла совершенная тишина, на небе сияло множество звёзд. В ожидании утренней службы и встречи с отцом Ипполитом настроение было приподнятым.
В начале пятого всех разбудил звоном колокольчика послушник. Младшие дети вставать не хотели, а у старшего глаза были широко распахнутыми и счастливыми. «В монастыре встают рано, сейчас будет служба!» – строго сказал он братьям.
Служба прошла очень хорошо. Все причастились. Было радостно и празднично на душе. Впереди встреча с отцом Ипполитом. По дороге к батюшке навестили мишиного друга. Там уже несколько женщин кормили Яна. Мы тоже ему дали остаток хлеба. На приём к отцу Ипполиту шли с волнением, хотя знали о его бесконечной доброте. Из-за нездоровья батюшка смог принять только несколько человек. Все разошлись, а жена осталась, рассчитывая на чудо. И оно совершилось. Из покоев вышел уже знакомый рыжий монах. «А, это вы с гусём! – воскликнул он. – Не успели? Давайте ваши вопросы, батюшка ответит!» Жена передала ему написанные заранее вопросы. Минут через 15 монах вышел и, тепло улыбаясь, передал ответ отца Ипполита.
У будки с гусём их поджидал послушник с большой холщовой сумкой: «Это для гуся. Отец диакон распорядился». Птицу достали, посадили в сумку и несли её уже вдвоём. Гусь вёл себя удивительно спокойно.
Доехали до Москвы благополучно, но присутствие гуся в вагоне ночного поезда вызвало интерес и пересуды соседей. Все были в восторге, когда гусь загоготал при появлении контролёров. Ни  у кого не оставалось сомнений, что гуси спасли Рим.
*      *      *
И вот они дома. Гусь, переваливаясь, пришёл из прихожей на кухню и внимательно посмотрел на меня одним глазом, как бы спрашивая: «Что же ты будешь со мной делать?»  Я в свою очередь встретил тревожный взгляд Миши.  «Знаете что! Давайте сейчас спать, а завтра всё решим! Утро вечера мудренее!» Гусь спал в большой коробке у Миши на кровати.
Я долго не мог заснуть, ища решение. Помолившись,  задремал. Утром уже знал, как поступить. По дороге в детский сад  Миша спросил: «Что будет с Яном?»   «Что, что! Тебе подарили его для Рождественского стола. Жареный гусь с яблоками – красота!»  – я даже причмокнул губами. «Как, ты хочешь его съесть?» – чуть  не плача спросил сын. «Но ведь нельзя его дома держать, соседи в милицию жаловаться будут!»  «Но можно что-нибудь сделать, чтобы он жил!»  Я для видимости задумался, а потом с воодушевлением воскликнул: «Можно! Мы его отнесём в зоопарк. Там он подружится с дикими гусями, а мы будем его навещать!» Миша даже подпрыгнул от радости: «Он будет жить, его не съедят!»
Так мы и поступили. В детский сад не пошли, а Яна в сумке привезли в зоопарк.  Администратору, а ею оказалась весёлая женщина, рассказали всю историю. Она посмеялась, а потом похвалила, что мы не съели мишиного друга. Взяла гуся и пригласила нас весной его навестить. Жена с сыном так и сделали – были в зоопарке и видели Яна, но он к ним не подплыл.
Архимандрит Ипполит почил в 2002 году и похоронен в Рыльском монастыре. При нём произошло восстановление обители. Его благодарные почитатели ездят к нему на могилу, которая даже зимой покрыта живыми цветами.
Михаил СТРАХОВ

 

ДОЛГИЙ ПУТЬ К СЫНУ

Рис. В.КОРОЛЁВОЙ

Обычно к Рождеству мы стараемся подарить читателям святочный рассказ. Но на этот раз предлагаем реальную историю, ни чем не уступающую святочной.
Однажды утром я сидел в кафе напротив станции «Выхино» и пил чай, ожидая электричку на Коломну. Вдруг кто-то спросил:
− Не помешаю?
Я повернулся:
− Нет, пожалуйста!
Это был рослый, высокий мужчина. Он перешагнул через лавку и сел рядом. На стол он поставил пластиковый стаканчик с чаем и нераскупоренную бутылку пива.
− Не хотите? – и он чуть пододвинул ко мне бутылку.
− Нет, спасибо, а что же Вы сами?
− Хватит! Своё уже отпил, полгода в рот не беру!
− А зачем же Вы купили пиво?
− Да, наверное, по привычке.
Он отхлебнул чая.
− Я ведь двадцать лет почти пил, да так, что вспоминать страшно. А пиво... Думаю, вдруг кому плохо с похмелья, может, помогу, чтобы не мучился, как я раньше.
− А, если кто в запой  с этого пива войдёт?
Он вздохнул.
− Да, нехорошо это! – и отодвинул бутылку к середине стола.
Я присмотрелся к собеседнику. Крепкий, широкоплечий, но уже сутуловатый, лицо было с чертами, как будто вырубленными топором, с редкими, но грубоватыми морщинами. Волосы уже поредевшие, с густой проседью. Руки, лежавшие на столе, были знакомы с тяжелым  физическим трудом, кисти узловатые, запястья широкие, мощные. Было ему за пятьдесят.
Он повернулся ко мне:
− Если время есть, хотите, расскажу про свою жизнь?
Уже не думая об электричке, я согласно кивнул головой.
− Воспитывался я в детском доме, – начал он. – Никого из родственников у меня нет. Воспитатели говорили, что подкинули меня. Здоровьем и силой обделён не был, всегда мог за себя постоять. Труда не боялся, да и с учебой проблем не было. Окончил школу, затем техникум, в армии отслужил. Работал в геологоразведочной экспедиции водителем, буровым мастером. Вот тут-то и познакомился с Аней. По натуре я однолюб. Полюбил, значит, прикипел на всю жизнь.
− А сколько же вам было лет?
− Да почти ровесники. Она была хрупкая, лёгонькая, как пёрышко, а волосы густые, длинные. Таких сейчас не встретишь. Полюбил я её так, что прямо с рук не спускал. А смеялась она, как ручеёк журчит, голосок нежный такой. Сядет рядом, положит голову ко мне на плечо, возьмёт мои ручищи в свои ладошки, а у меня сердце замирает. Так и сидим, молчим, а на душе так хорошо!
Он тяжело вздохнул, потёр ладонями лицо, а затем продолжил:
− У неё ведь тоже никого не было, какая-то тяжёлая история произошла. Я её не спрашивал, чтобы не расстраивать. Вот она со мной в экспедиции и ездила. Числилась рабочей, а так – поварихой.
− Тяжело, небось, было без своего жилья? – посочувствовал я.
− Да что Вы, нам с Аней вдвоём всё нипочём было. И вот однажды судьба забросила нас в Армению, в город Спитак, там у меня друг армейский оказался. Аня к тому времени ребёнка ждала. Друг и предложил там остановиться. Домик небольшой построили с его помощью, сад посадили. Мне-то моими руками яму под дерево выкопать 5 минут, а она всё норовит помочь. Я её на руках отнесу, посажу рядом, а сам работаю. Она чего-нибудь рассказывает, да всё меня похваливает. Я за такие слова и за такую любовь горы готов был свернуть.
Попросила меня Аня орех посадить, вроде, долго растёт и будет как наше семейное дерево. А народится сынок или дочка, так они под ним и своё счастье строить будут.
Рассказчик паузы делал дольше и сидел, опустив голову. Я молчал, не перебивая.
− Народился у нас сынок, – вновь продолжил он. – Аня была крещеная, вот и сына крестили Анатолием, как моего друга. А я-то креститься не удосужился, всё работал. Меня зовут Алексеем, а Аня звала Лёней, как своего брата, а сыночка – Тосей, как свою сестру, ну, которых уже не было. Мне-то что, как хочет, пусть так и называет, главное, чтобы ей было хорошо.
Я посмотрел на Алексея, за эти минуты он постарел лет на пять. Алексей в свою очередь взглянул на меня.
− Не утомил я Вас?
− Что Вы, такие отношения в наше время и не встретишь.
− Вот так и жили, – продолжил он. – Сынок растёт, мы не нарадуемся, а любовь наша всё крепче становится. Я ведь с детства петь любил, говорили, у меня слух хороший. Играть ни на чём не научился, а в хоре пел. Анечка моя тоже петь любила. Мы вечерами иногда пели. Сядем рядышком, сынок вначале на руках, а потом рядом сидел, слушал. Да так  слаженно пели, что соседи радовались. Мне-то недосуг, а Аня новую песню выучит, а вечером разучим.
Я ведь чему удивляюсь, как она такая хрупкая, нежная с хозяйством без меня справлялась. Дом, сад, огород, ребёнок, куры, да всё на её хрупкие плечи. На месяц, а то на два в командировку уеду, приезжаю – всё ухожено, повсюду чистота, уют. А сама чувствует, что я еду! Бегом бежит и с разбегу – ко мне на грудь. И смеётся, и плачет, и всё целует, а я и сам слёз не скрываю. Тут малыш подбежит. Я их обоих на руки и – домой. На душе так радостно, что дух захватывает. Я ведь тогда не пил – немного по праздникам. Анечка тоже пригубит, как птичка, и всё. А зачем нам было пить, когда и так, как в раю.
Алексей надолго замолчал, задумался.  Я не торопил, сам переживая услышанное.
− И вот в 1988 году пришла телеграмма – вызов на работу, –продолжил он сразу потускневшим голосом.  – Помните, небось, тот год?
− Как же не помню! Вся страна горевала!
− Так, вот! Аня, как о вызове узнала, поняла всё. Никогда с ней такого не было. Обнимает Толю и всё на меня смотрит, а на глазах слёзы, и всё молчит, даже вещи в дорогу не собирает. Потом и говорит:
− Лёнь! А отказаться никак нельзя?
− Что ты, Анечка! Да разве можно! Что ты, так разволновалась, я ведь мигом. – А у самого сердце тоже защемило, как будто предчувствие какое, но я себя преодолел.
− Скажите, а никак нельзя было остаться? – предчувствуя недоброе продолжение, спросил я.
− Нет, никак нельзя. Сменщик мой заболел. Судьба, видно, такая! – с горечью проговорил Алексей.
− Наутро проснулся, а вся моя рубашка от слёз мокрая, видно, Аня всю ночь проплакала. Взял я рюкзак, хотел закурить, а сигарет не могу найти. Всё перерыл, а курева нет. Машина на улице сигналит, торопит. Какое-то раздражение накатило, такого никогда со мной не было.  Выбежал на улицу, даже не попрощавшись, а Аня с сыном в дверях стоят. Запомнил я её глаза – большие, грустные и такая в них тоска! До сих пор всё помню, и нет мне за это прощенья!
Он залпом допил чай, перевёл дыхание.
− А на следующий день – землетрясение в Спитаке, по радио услышал. Всё в груди похолодело, и понял я, что в мой дом пришла беда. Только на второй день туда добрался. Бегом к дому, а его нет – одни развалины. Быстрей разбирать. Ничего не нашёл. Я по соседям, кто жив остался, ничего не знают, свою беду  переживают.  Искал по больницам, по моргам. Нашёл жену свою, а сына нет. Похоронил, был как в забытьи. На работу уже не вышел. Всё сына искал, на завалах работал. Столько чужого горя посмотрел! Узнал я, что многих детей пострадавших тогда в разные города отправили, а Толика в списках нет.
− Да, досталось Вам, бедняге! – не выдержал я. – А жену отпели?
− Конечно! Они ведь с сыном крещеные  были, это я – нехристь. – Он удрученно покачал головой.
− Поэтому и дал я тогда слабину – запил, но сына всё равно искал. Потом отчаялся, да запил так, что до сих пор жуть берёт. – Он помолчал, видимо с содроганием вспоминая прошлое.
− Понесла меня нелёгкая по стране, чего искал – сам не знаю. Работал, где придётся, зарплату пропивал, по вытрезвителям отлёживался. Такая тоска была, как ржа точила, не мог последний Анин взгляд забыть, а утешение не приходило. Опустился, паспорт потерял, стал бомжом.  Слава Богу, с ума не сошёл, да в тюрьму не попал. И так почти двадцать лет!
− А что же, про сына так и не удалось ничего узнать? – полный сопереживанием к рассказчику спросил я.
− Вот, самое главное сейчас и расскажу, – воодушевился Алексей. – Полгода назад встретил я одного бедолагу из Спитака, он от нас недалеко жил. Он мне и рассказывал, что сын-то мой жив оказался. Он на улице играл, ему ногу отдавило, вроде, гангрена была, и направили его в Москву вместе с другими детьми.
У меня в груди проснулась радость за Алексея, он и сам оживился.
− Опять справки стал наводить, одним словом, нашёл концы. После этого пить почти бросил. Ведь в чём была загвоздка! Мы по фамилии Поляновы, а сын фамилии не помнил, наверное, а кто-то другой Поленовым назвал, а раз Тося, то и получился – Антон Поленов. Адреса тоже никто не знал. Меня, как потом выяснилось, сын разыскивал как Леонида Поленова. И вот нашёл его адрес, неподалёку отсюда живёт.
Алексей замолчал, смахнул набежавшую слезу.
− Я неделю грузчиком отработал, не пил, был, как в лихорадке, оделся, как мог, и приехал. Час перед дверью стоял, не мог на звонок нажать, думал, сердце разорвётся, всего такая тряска взяла! Решился, звоню. Дверь открылась, а передо мной – точная Анина копия – мой сынок. Я слова сказать не могу, а из глаз – слёзы ручьём. Он как бросился ко мне: «Папка, папка нашёлся!». Да и сам в слёзы. Так и стояли мы обнявшись не помню сколько. Я его обнимаю, а он тоненький такой, худенький, а всё равно – мужчина, щетиной царапнул.
Тут жена его подбежала, хорошая такая, сразу всё поняла. Обняли они меня и в дом повели. Сынок-то прихрамывает, протез поскрипывает. Квартира однокомнатная, всё скромно, уютно, икон много. Мальчуган лет трёх за столом сидит. Стол накрыли, Толя на меня вопросительно посмотрел. Тут у меня в душе переворот и произошёл.
− Пил, Толя, я раньше, а теперь нет!
− Вот, папа, и хорошо, – и сынок улыбнулся, как его мать.
Сели они напротив меня, я им всё и рассказал про нашу жизнь, про Аню, про нашу фамилию и имена. Рассказал про то, как Аню похоронил, как сына искал, про свою жизнь горемычную без утайки. Сын-то с женой обнялись, плачут, а про себя я и не говорю.
Потом сын рассказывал. Ногу у него по колено отняли, протез носит. Воспитывали в детском доме. Музыкальный дар у него открылся, окончил музыкальную школу. Когда в детском доме был, к ним батюшка приходил, а у Толи крестик был, так его никто и не снял. Очень ему молитвенное пение понравилось. Батюшка его заметил, взял к себе в помощники. Он ему и посоветовал молиться, чтобы отец нашёлся. То, что мать погибла, он догадывался, а за меня со школьных лет молился и искал как Леонида Поленова, и всё безуспешно. После школы окончил музыкальное училище. Начал петь в церковном хоре. От собеса дали ему квартиру. Девушку встретил, женился. Сынок растёт. Жена иконы пишет. Живут душа в душу, а тут я нашёлся. Наверное, по его сыновней молитве.
– И вижу я, да и нутром чувствую – искренне мне они рады, а мне-то как хорошо! – Алексей вновь смахнул слёзы широкой ладонью, помолчал, но это уже были слёзы радости. − Сын уже регентом стал.
– Поселился я у них на кухне. Они на работу, а я внучка в детский сад, он тоже ко мне привык. Где что помогу, починю, еду сготовлю. И всё так радостно, чувствую, что не в тягость я им. Начали паспорт выправлять, а сынок говорит, мол, тебе, папа, креститься надо, а я с радостью. Уже понял, что без Бога и без сыновней молитвы мне бы давно не жить.
Крестился как Леонид – так, как меня Анечка называла, сын своё имя вернул. Документы удалось восстановить.
Настоятель церкви, где Тося поёт, меня на работу взял. Я там и сторож, и дворник, и плотник, в общем, на все руки. А потом батюшка мне сторожку выделил. Вот счастье привалило, ведь я двадцать лет своего угла не имел, да и сына с семьёй теперь не стесняю. Но я у них как член семьи, отцом и дедом себя почувствовал. В церкви я теперь регулярно, сам молюсь и плачу, за что же мне от Бога такая благодать.
– Вот какая у меня сложилась жизнь, – и он первый раз за всю нашу долгую беседу расправил плечи и широко, по-доброму улыбнулся.
Судьба Алексея-Леонида нас сблизила  и породнила. При прощании мы крепко пожали друг другу руки и тепло расстались. Уже от выхода из кафе он вернулся, взял со стола бутылку.
− Эта – последняя! – и бросил её в урну.
Я ещё долго сидел, вспоминая услышанное, и не заметил, как пропустил свою электричку. Передо мной всё ещё стояло лицо русского человека, преодолевшего тяжкое горе, мучительные испытания и ныне обретшего Бога и семейное счастье.
Михаил Страхов
Рис. Василины КОРОЛЁВОЙ
От редакции
Поздравляем Михаила Страхова с вступлением в Союз журналистов России! Желаем здравия, спасения и новых творческих успехов.

 

ИЗ ПЕСНОПЕНИЙ ВЕЛИКОГО ПОСТА

«На всякое время пост полезен есть изволяющим и творящим и, ниже бо искушение демонское дерзает на постящагося; но и хранители жизни нашея ангели люботруднейше с нами пребывают, постом очистившимися» (стихира на утрени понедельника Сырной седмицы).
«Любезно, людие, пост облобызаем: приспе бо духовных подвигов начало: оставим телесное сладострастие, возрастим душевныя дарования, спостраждем, яко раби Христови, и да прославимся, яко чада Божия и Дух Святый в нас вселься, просветит души наша» (тропарь канона вторника Сырной седмицы).
 «Сице нам поститися подобает: не во вражде и брани, не в зависти и рвении, не во тщеславии и лести сокровенней, но, якоже Христос, в смиренномудрии» (тропарь канона утрени вторника сырного).
«Духовным постом постимся, расторгнем всякое развращение, останемся же и соблазнов греха, отпустим и братии долги, да и нам оставятся прегрешения наша» (стихира вечерни понедельника второй седмицы).
«Покаяния время и жизни вечныя ходатай нам есть постный подвиг, аще прострем руки во благотворение: ничесо же бо тако спасает душу, якоже подаяние требующым. Милостыня, растворенная постом, от смерти избавляет человека: сию целуим, ей же ничто же равно, довольна бо есть спасти душы наша» (стихира утрени четвертка второй седмицы).
«Доброе пощение питает сердца, умащающее помышления богоугодная, и страстей бездну изсушающе, тучами умиления очищает, верою хвалу приносящих Вседержителю» (тропарь канона утрени понедельника пятой седмицы).
 «От брашен постящися, душе моя, и страстей не очистившися, всуе радуешися неядением: аще бо не вина ти будет ко исправлению, яко ложная возненавидена будеши от Бога, и злым демоном уподобишися, николиже ядущым» (стихира на стиховне среды сырной).

Праведность и мир, и РАДОСТЬ во Святом Духе
18 марта начинается Великий пост.  Прощеное воскресение.  Первая неделя Святой Четыредесятницы: чтение канона Андрея Критского, покаянная молитва Ефрема Сирина, безмолвие храма, внутреннее сокрушение о грехах – признаки Великопостные.
В чём отличие православного поста от системы вегетарианства? За разъяснениями мы обращаемся к труду патриарха Тихона (Белавина).
Святитель Тихон стал одним из Ангелов Русской Православной Церкви, чьи молитвы хранят её и поныне. Он был призван к первосвятительскому служению в один из самых трагических периодов, когда «до основания» была разрушена российская государственность. Всего семь с половиной лет судил Господь быть святителю Тихону на патриаршем престоле, но это были страшные годы потрясений, подобных которым история не знала   со времен Римской империи. Патриарх Тихон оставил в назидание потомкам пример жертвенного служения и отеческие наставления по многим вопросам.
В наши дни много дерзновенных: о целесообразности поста имеются свои представления, есть даже такие, кто считает, что «истинные» православные должны всегда пребывать в «посте», или так называемом вегетарианстве.  Правда, ничего нового в этом нет: понятие «вегетарианство» известно с незапамятных времен. Святитель Тихон в своем труде «Вегетарианство и его отличие от христианского поста» просто и аргументированно расставляет  акценты.
*       *       *
…Под именем вегетарианства разумеется такое направление в воззрениях современного общества, которым допускается употребление в пищу только растительных продуктов, а не мяса и рыбы (от латинского слова vegetare – произрастать). Во второй половине XIX столетия в Англии, а затем и в других странах возникли целые общества вегетарианцев. С тех пор движение вегетарианцев всё более и более возрастает. У нас в России  также есть последователи вегетарианства, к числу которых принадлежит писатель Лев Толстой.  Вегетарианцы думают, что если бы люди  не употребляли мясной пищи, то на земле водворилось бы полное благоденствие.  Стоит не есть мяса, и на земле водворится настоящий рай, жизнь безмятежная и беспечная. Они заявляют, что «их система поражает самый корень зла и обещает выгоды не утопические». Однако,  от того что люди перестанут есть мясо, едва ли водворится на земле рай. Ибо «Царствие Божие, – по премудрому слову апостола Павла, – не пища и питие, но праведность и мир, и радость во  Святом Духе (Рим.14:17). 
Христианское учение всегда было чуждо духа мечтательности. Оно тем и отличается от разных утопических теорий, что ясно различает идеал и действительность. А в этой действительности невозможно полное осуществление идеального счастья. Нужды, горе и ссоры всегда будут отравлять земную жизнь человека, всегда будут спутниками в нашем настоящем состоянии, так как причина этих несчастных явлений не внешняя, не случайная и преходящая, а глубочайшая, внутренняя, заключающаяся в греховном состоянии самой природы человека, в повреждении её грехом. Пока такое состояние будет продолжаться, пока не изменятся в корне ненормальные условия нашей жизни, пока не восстановится у нас правильное отношение к Богу, к собственному назначению и к внешнему миру,  пока настоящая жизнь  не сменится новою вечною жизнью – до тех пор всегда будут нужды и бедность, горе и болезнь. А так как корень всех этих бедствий лежит гораздо глубже, чем думают вегетарианцы, то и средство, на которое они указывают само по себе, не может уврачевать зла.
То правда, что воздержание вообще и в частности от употребления мясной пищи обуздывает наши страсти и похоти плотские, даёт большую легкость нашему духу и помогает ему высвободиться из-под владычества плоти и покорить её своему господству и управлению. Однако было бы ошибочно полагать это телесное воздержание в основу нравственности, думать вместе с вегетарианцами, что «растительная пища сама по себе создает много добродетелей».
Вопреки мечтам вегетарианцев, один из подвижников благочестия преподобный Иоанн Кассиан говорил: «Мы не полагаем надежды на один пост телесный. Он не есть сам по себе благо. Он  с пользою соблюдается для приобретения чистоты сердца и тела, чтобы, притупив жало плоти, человек приобрел умиротворение духа. Но пост иногда обращается даже в погибель души. …Итак, для того полезно сокрушение плоти, для того к нему должно быть присоединяемо врачевство воздержания от пищи, чтобы через него мы могли достигнуть любви, в которой заключается неизменное и постоянное добро». Значит, пост телесный служит только средством и пособием для приобретения добродетелей чистоты и целомудрия. Без этого сам по себе он не достаточен для спасения…  Все отцы и подвижники согласно учат, что истинный пост бывает тогда, когда человек воздерживается от зла.
Не считая одного телесного поста достаточным для спасения, они в то же время не признавали и того, чтобы пост был для всех и всегда   обязателен, как хотят того вегетарианцы. Проповедуя только постоянную умеренность в пище и питии и сами воздерживаясь от вкушения  мяса, они для других не запрещали вкушения по временам  мясной пищи. Нужно всё употреблять во славу Божию, говорили они, ни от чего совершенно не удаляясь, как делают еретики, безрассудно отвергающие то, что Бог сотворил весьма хорошим. Тех же людей, которые останавливаются на веществе снедей и пития, оставляя в стороне «разумение», отцы называют «нерассудительными». Эти люди ревнуют посту и думают, что они проходят добродетель. Диавол же ввергает в них семя радостного мнения о себе, от которого зарождается и воспитывается внутренний фарисей, и предает таковых совершенной гордыне. Ибо ничто столь удобно не побуждает к гордости, как знающая о многих своих заслугах совесть и ум. К таким людям обращается с предостережением пресвитер Исидор: «Если подвизаетесь, говорит он, то не гордитесь; если же тщеславитесь сим, то лучше есть мясо, ибо не так вредно есть мясо, как гордиться и надмеваться».
А отцы Гангрского собора даже возглашают анафему тому: «если кто осуждает человека, который с благоговением и верою вкушает мясо» (кроме крови и идоложертвенного). В своих постановлениях Святая Церковь всегда имеет в виду не какого-то отвлечённого, бесстрастного и бесплотного человека, какого нередко имеют в виду разные мечтатели вроде вегетарианцев, а человека живого, плоть носящего со всеми его нуждами, потребностями, немощами. К ним Церковь, следуя примеру Своего Божественного Основателя, относится с величайшей снисходительностью и милосердием.
Святой апостол Павел в послании к Римлянам  (14:2),  называет немощным того, кто считает позволительным для христианина,  есть только овощи и кто на вкушение мяса смотрит как на что-то безнравственное и преступное (как и считают вегетарианцы). Такой человек, по словам апостола, думает, что пища сама по себе может приблизить нас к Богу (1Кор.8:8), как будто Царство Божие есть пища и питие, а не праведность, мир и радость во Святом Духе (Рим.14:17). Он  забывает, что всё чисто (Рим.14:20), и «всякое творение Божие хорошо, и ничто не предосудительно, если принимается с благодарением» (1Тим.4:4).
В начале роду человеческому были назначены Богом в пищу семена и плоды (Быт.1:29). Но когда человек грехом повредил всю свою природу и навлек проклятие и на землю, то растительная пища оказалась недостаточною для рода человеческого, и из Библии мы знаем, что после потопа Сам Бог наряду с зеленью травною даёт в пищу людям и животных, и птиц, и рыб (Быт.9:3). Стало быть, употребление мясной пищи разрешено Самим Богом. Оно не заключает в себе ничего противозаконного и безнравственного.
*      *       *
Время хранения поста Святой Четыредесятницы было определено издревле, и сегодня требования Устава не изменились. В этот пост во все дни разрешается только растительная пища. На Благовещение Пресвятой Богородицы и Вход Господень в Иерусалим дозволяется рыба.
В пророчестве святого Иоиля сказано: Но и ныне говорит Господь: обратитесь ко мне всем сердцем своим в посте, плаче и рыдании… назначьте пост (Иоил.2:12,15).
Издревле постились люди в знак  покаяния, постились пророки и учители Израилевы перед выходом на проповедь и служение. Постились и цари, и простолюдины для того, чтобы примириться с Богом, принести покаяние и через воздержание явить Богу свою любовь.
Подготовила Т.ПЕРСИКОВА

Помилуй мя, Боже, помилуй мя!

По всему необъятному простору земли Русской несётся печальный и унылый звон колоколов; всё притаилось и утихло в какой-то глубокой и задумчивой думе. Поникнув головой, стоит весь народ – и носится над ним предчувствие страшного, неизбывного суда. И как вздох этой народной груди, раздаётся по церкви неустанный, неутешный зов: "Помилуй мя, Боже, помилуй мя!"
И я, охладевший, бесчувственный и унылый, содрогнулся от плачущих звуков колоколов. Это над моей жизнью раздаётся похоронный перезвон. Так скоро приближается конец всему: точно вырванный внезапною силою из среды живых, я стою перед страшным судилищем. Вины мои бесконечны, прощения мне нет, и сейчас будет сказано надо мною безвозвратное слово вечного осуждения. В страхе я оглядываюсь на землю, отягчённую моими грехами. И вижу ещё, что жив. И тогда тяжким воплем зову я к небу, куда не смею поднять глаз:  "Помилуй мя, Боже, помилуй мя!"
Помяни, Боже, то тихое время, когда моё детское сердце училось познавать Тебя. И за ту чистую веру не отвратись от меня! Тогда ничто не омрачало моей любви к Тебе, и я мечтал исполнить в моей жизни закон Твой, и светел стлался предо мною путь. Тебе, Владыко, хотел я отдаться и служить... Помилуй мя, Боже, помилуй мя!
И креп мой ум, и, казалось, не перечесть мне было тех сил, которые я хотел принести на служение Тебе, и в этой гордыне скрыта была моя гибель...  Помилуй мя, Боже, помилуй мя!
Когда настала кипучая молодость, я бросился в жизнь с горячими стремлениями, и люб мне был натиск бурь. Я верил в свои силы, что я стану хорошим и верным Христу человеком. Но зло жизни неслышно подходило ко мне и вкралось в меня прежде, чем я успел остеречься... И то дурное, чего я не хотел, становилось во мне всё сильнее...  Помилуй мя, Боже, помилуй мя!
И стал я вести двойственную жизнь, то увлекаемый внушениями страстей, то снова вспоминая Тебя. И не было во мне уже прежней силы и прежней ревности о Тебе... Помилуй мя, Боже, помилуй мя!
Всё дальше и дальше я отходил от путей Твоих, а те редкие часы, когда я оглядывался на свою жизнь, были полны горечи и бессилия... Помилуй мя, Боже, помилуй мя!
И вот теперь, когда унылый благовест сзывает людей стать перед Богом и сказать Ему грехи свои, я в ужасе вижу себя на дне бездны. Я изменил моим клятвам, не исполнил я Твоих священных заветов, не Твоё имя только я звал нечистыми устами моими, не на Твоё лишь великое дело я простирал мои оскверненные руки. Помилуй мя, Боже, помилуй мя!
Протяжен, тих и уныл несётся звон колокольный. Пошёл народ православный в храмы Твои. А я не смею войти, у порога храма, припав к Твоей земле, где ждёт меня скорая могила, я зову всем обессиленным, погибающим существом моим: "Помилуй мя, Боже, помилуй мя!"
Е.Поселянин,
"Задушевные беседы"

 

Духовная поэзия
ФЕВРАЛЬСКОЕ

Над пологой равниной сугробы легли...
Великан среди низеньких крыш,
Старый храм, будто дремлющий витязь вдали,
Стережёт деревенскую тишь.

Сколько глазу хватает – покой и простор,
Даже ветру будить его жаль.
Обнажённый кустарник – нехитрый узор,
Что рисует на белом февраль.

Татьяна БАШКИРОВА

 

Рождественская быль
ПОСТУПОК

Озёры. Селение Болотово в 1921 г. вошло в черту этого города

В давние времена крестьяне Коломенского уезда часто уходили в дальние края на заработки и подолгу отсутствовали дома. Занимались они разными делами и ремёслами, а кто был позажиточнее, тот пробовал торговать, или, внеся установленный пай, поступал в «биржевую артель».
Уйдя из родных мест в Санкт-Петербург, двое коломенских мужиков – Степан из Болотова и Гаврила из села Горы – вступили в биржевую артель, работавшую на складах в порту. Войдя в это дело, зарабатывали хорошие деньги. Зажились парни в столице на целых пять лет, покуда, вконец не соскучившись по семьям, не засобирались обратно.
Они было уж совсем сговорились ехать, да тут Гавриле подвернулось дело – ждали прихода кораблей с большой партией товара, и хозяин просил его принять грузы, распорядиться всем на складах, суля за то большой куш. Поразмыслив, Гаврила решил остаться до зимы и домой ехать к Николину дню, а Степана, который твердо решил отправляться немедленно, он попросил передать родне гостинцы, а кроме того отнести отцу прикопленные три тысячи рублей ассигнациями. Взяв деньги и гостинцы, Степан отправился в дорогу и вполне благополучно добрался до дома.
От Петербурга до Коломны путь был долгий. Железной дороги ещё не было, а потому между городами перемещались тремя способами. Люди попроще и победнее шли с попутными торговыми обозами, положив вещички на одну из телег, питаясь, тем, что из дому прихватили, а если удавалось, то пристраивались к  котлу попутчиков. Люди, имевшие возможность, путешествовали в дилижансах или нанимали ямщика вскладчину с попутчиками. Такие путешественники покупали харчи на постоялом дворе или в придорожном трактире. Те, кто мог себе позволить, нанимали лично для себя экипаж «вольной почты» или ямщика, на ночлег останавливались в гостиницах, пользуясь произведениями гостиничной  кухни, там же запасаясь провизией в дорогу.  
Судя по достаткам Степана Ильича, пробиравшегося из столицы в Коломенский уезд,   ехал он вернее всего дилижансами и в ямщицких тарантасах, а от Коломны нарочно пошёл пешком, чтобы попривыкнуть, полнее впитать в себя ощущение возвращения в родной край.
Встречали его всей семьей и не знали, чем порадовать. Сошлась родня, соседи. То гостей в степановом доме принимали, то сами они по гостям хаживали. Первые недели две пролетели так, что не было у него времени исполнить просьбу Гаврилы, откладывал на потом, собираясь со дня на день. Однако же известное дело: «Человек предполагает, а Бог располагает».   
В тот год лето было жаркое, сухое, и сколь ни опасались пожара, уберечься от этой напасти не смогли. И когда с одного краю загорелось, ветер погнал огонь по  всему Болотову. В числе прочих той ночью сгорел и степановой семьи дом, а сам он выскочил в чём был, прихватив лишь кафтан, лежавший в головах, да успели ещё вывести двух лошадей из горевшей конюшни, всё остальное пошло прахом.
Утром после этой катастрофы Степан к удивлению родственников не стал раскапывать пепелище, как это делали другие погорельцы в поисках уцелевших вещей, а вместо того собрался и пошел в сторону села Горы, где явился в дом отца Гаврилы и отдал ему три тысячи рублей ассигнациями. Как оказалось, свои-то деньги он, придя домой, выложил в ларец и когда выбегал из горящего дома, тот ларец захватить не сообразил, а возвращаться за ним было поздно. Деньги же, отданные ему Гаврилой, Степан как зашил в полу кафтана, да так и не выпорол их, придя домой.
Когда всё вокруг загорелось, он машинально схватил кафтан и с ним в руках выбежал на двор. Как разобрать, чьи ассигнации сгорели: степановы или гавриловы? На них не написано, а посчитать можно так и эдак… Однако не той складки был человек этот Степан Ильич, чтобы утаить доверенные ему чужие деньги!
Исполнив обещанное другу, Степан вернулся в Болотово и занялся тем, чем занимались все соседи-погорельцы. С того дня пошла у него жизнь в точности по пословице: «пришла беда – отворяй ворота». Снова идти в город было не с чем. Для заведения самого пустячного торга или поступления в артельщики, какие ни какие, а деньги нужны, да где же их Степану  взять-то было?! Ремесла, которое могло бы прокормить в городе, он никакого не знал, да и намотался уже на чужбине в прежние времена, а потому решил дома перебиваться. Кое-как отстроившись, пытался Степан крестьянствовать, да как назло один за другим пошли неурожаи, от недокорма последняя коровёнка пала, а на другое лето пастух не доглядел, и степановых овечек волки порезали...
Бился Степка, как рыба об лёд:  за десять лет сам под тяжестью жизни сгорбился, жена в старуху превратилась, детишки бегали оборванные, нанимались в подпаски и ходили по округе «кусочничая» – собирая подаяние кусочками хлеба... Живя в такой вот беде, раз под Рождество сидел бедолага у себя в избе и думал горькую думу про то, что его семье и разговеться после поста нечем. Также размышлял о грядущем новом годе, когда надо будет вносить подушную подать, а чем платить, если нету ни гроша, он придумать никак не мог. Однако, известное дело:  сиднем сидя ничего не высидишь. Встряхнулся Степан и собрался было идти к дальней родне, чтобы помочь свинью к празднику заколоть да разделать тушу, за что обещан ему был на разговение кусок свининки да разный «сбой» с туши.
И только это он вышел на двор, как увидал в воротах старосту. Такие встречи давно уж не сулили ему ничего хорошего. По первости подумал Степан, что староста пришел спросить про долг по оброку. Но только староста-то повел себя удивительно: снял с головы шапку, поклонился ему и, вежливо поздоровавшись, стал поздравлять с великим праздником.
Когда Степан немного пришёл в себя от изумления, до него дошло, что тот третий раз уж толкует про какое-то присланное ему письмо и тысяче рублей денег при нём. Узнав о таком неслыханном деле в почтовой конторе, староста первым поспешил известить счастливчика о столь радостном событии.
Не без усилия осознав смысл слов старосты, Степан чуть ли не бегом поспешил в почтовую контору и вскоре уже получил письмо и деньги, присланные давним другом Гаврилой, который писал ему следующее:
«Милостивому государю Степану Ильичу от Гаврилы Григорьевича Коняева, наше почтение! О себе уведомляю, что я слава Богу жив и здоров, чего и вам желаю. Нахожусь в городе Москве и произвожу торговлю бакалейными товарами. Батюшка мой, Григорий Кузьмич, волей Божией приказал долго жить об этом году, октября месяца в двадцатый день. Перед смертью родитель мой крепко мне  наказывал свидеться с тобой, Степан Ильич, да дела  были необстоятельными – ждали мы подвоза товаров. За то просим не взыскать. Приезжай как можно скорее к нам в Москву – будем торговать вместе. И парнишку своего старшего привози – пусть сызмальства к лавке привыкает. На проезд высылаю тебе тысячу рублей ассигнациями. Супружнице твоей и всем домашним кланяйся от нас. Засим, пожелав вам от Бога всяких благ и доброго здравия, с отличным моим почтением, навсегда пребуду Гаврила Коняев, московский 2-й гильдии купец».
Рассказ о злоключениях Степана Ильича из Болотова кому-то может показаться красивой выдумкой в жанре «святочного рассказа», какие в прежние времена печатались в газетах и журналах перед Рождеством. Частенько подобные рассказы бывали излишне слащавы, отчего их считали «небывальщиной», родом сказочки, частью праздничной атрибутики.
Но записавший эту историю ныне забытый журналист и литератор зарайский уроженец Иван Тимофеевич Кокорев оставил о себе память как реалист, бытописатель, приверженец мелочной подробности в рассказе. Столь занятную памятку о прежних временах Иван Кокорев счёл нужным предварить важной припиской: «Деньги – пробный камень человека, и редко кто не споткнется на нём. Одного соблазнит копейка, другого рубль, третий покривит душой не менее чем из-за тысячи рублей. Но зато с другой стороны, совсем нередко бывает так, когда обольстительный соблазн, соединённый вдобавок с возможностью обделать всё дело шито-крыто, разбивается во прах о крепкую совесть и ту правду, что яснее солнца и которой держится свет».
Лучше, пожалуй, и не скажешь.
Валерий ЯРХО



Святочный рассказ
РОЖДЕСТВЕНСКОЕ ЧУДО

Рис. Василины КОРОЛЁВОЙ

Из всех чудес на свете самое удивительное и неразгаданное – это чудо зарождения любви. Случается иногда, что это загадочное явление происходит прямо на наших глазах. Но даже и тогда, когда нам посчастливится стать очевидцами такого чуда преображения сердца человеческого, мы только и можем, что повторить евангельское «тайна сия велика есть».
Мне едва исполнилось шесть лет, когда стал свидетелем и даже невольным участником такого чуда. Был я тогда воспитанником детского дома в небольшом районном городишке в самом центре России, родителей своих никогда не видел, и были у меня в то время, насколько я помню, две заветные мечты, причём одна исключала другую. Первая – жить в своём доме с мамой и папой, а вторая – мечта о дальних путешествиях.
Последнюю осуществить было легче: для этого надо было просто убежать – сначала на попутке или рейсовом автобусе до ближайшей станции, а потом на поезде – и всё, весь мир с его тайнами и приключениями был у твоих ног, а там, глядишь, и дом с настоящими мамой и папой как-нибудь да и нашёлся. В одиночку бежать я боялся, но вот однажды, в самом начале памятного 1992 года, мне повезло: зайдя в туалет, услышал, как двое ребят постарше – десятилетний Санька Чушманок и одиннадцатилетний Серый – договаривались рвануть на юг, к морю. Зачем и почему именно в этот морозный день они решили бежать из нашего в сущности неплохого детского дома, уже и не вспомню – видно, нашлись на то причины, но парни они были бывалые, поэтому я сразу смекнул, что это мой шанс. Помню, Чушманок был против того, чтобы брать меня, недоношенного, с собой, он даже отвесил мне подзатыльник – чтоб не лез в чужие дела, но Серый веско произнёс: «Не боись, Санёк, нам такой мелкий сгодится!», – и уже через час мы, скрючившись, тряслись в рейсовом автобусе, забитом в честь наступающего праздника под завязку. Я тогда, оправдывая свою детдомовскую кличку, действительно выглядел младше своих шести лет, был физически слабеньким, и только с годами занятия спортом сделали меня крепче, выправили осанку и развернули плечи. В автобусе от духоты и тряски меня разморило, и пока Серый и Чушманок о чём-то загадочно шептались, я сладко грезил о неведомых странах и своём доме. Лишь иногда Серый, явно взявший меня под своё покровительство, прерывал мои мечтания, одобрительно толкая в бок и повторяя: «Ничего, что недоношенный, нам такой и пригодится!» В общем, в тот день мне крупно везло, и через два с половиной часа вся наша честная компания оказалась на станции с чудесным названием «Грязи».
*       *       *
Когда мы, вольные, как птицы, вместе с толпой вывалились на промёрзшую остановку, а потом вкатились в и так уже переполненный зал ожидания, Серый,
мгновенно оценив обстановку и, по-видимому, не оставив своего благоволения ко мне, сразу же посоветовал: «Жмись вон к тем, семейным, будто ты с ними – тогда менты не пропалят». «Будешь на шухере, – добавил он, – а мы с Саньком – на разведку», – и, оставив меня рядом с каким-то шумным семейством, незаметно отчалил. Дело было к вечеру, устав наблюдать, как Серый с Санькой независимо лавируют между рядами разморённых пассажиров, я и не заметил, как задремал. Очнулся от того, что почувствовал какое-то необычное оживление.
Открыв глаза, увидел, как в противоположном конце зала, привлекая к себе всеобщее внимание, бежал Чушманок. За ним гнался какой-то верзила в распахнутой дублёнке, а следом, чуть поотстав, создавая суматоху и что-то выкрикивая, ещё несколько человек. На глазах у не опомнившейся публики верткий Санька юркнул в дверь главного входа. Оттуда навстречу его преследователям уже ломилась новая порция пассажиров, вывалившихся из только что подъехавшего автобуса. Столкновение этих двух потоков не просто тормознуло невезучих преследователей, но и создало невыразимую сумятицу. Вся эта куча-мала кричала и ругалась, вовлекая в свою орбиту всё новых и новых участников. От этого яркого зрелища было не оторваться, но тут кто-то толкнул меня, и, обернувшись, я увидел Серого, который, как будто не узнавая меня, прошмыгнул мимо, незаметно сунув мне прямо в руки какую-то папку и портмоне, и так же, не глядя на меня и продолжая движение, процедил: «Сныкай! Не дождёшься нас – урою!» Сказал и растаял в малоприметной двери бокового выхода.
*       *       *
Казалось, никто, кроме меня, этот манёвр не заметил, и только толстый малый из семьи, к которой я так старательно тулился, пытаясь изобразить, что я с ними, как-то очень уж подозрительно косился на меня. Похоже, этот жирдяй уже почти решился подойти к матери, чтобы заложить меня, но тут, на моё счастье, динамики громкоговорителя стали изрыгать из себя что-то невнятное, и вся живая бурлящая масса зала ожидания мгновенно замерла, пытаясь разобрать в этих хрипах и стонах что же теперь её ждёт. А я, движимый не столько пониманием, что же произошло, сколько каким-то звериным чутьём, которое так рано появляется у всех детдомовских детей, тихонько смылся: надо было срочно найти себе убежище, где бы мог спокойно дождаться своих горе-товарищей.
Вряд ли бы кто из наших, детдомовских, осмелился ослушаться Серого, хоть и
скрывшегося в неизвестном направлении, поэтому я решил далеко не уходить. На счастье, укрытие нашлось быстро – недалеко от кухни обнаружил закуток, нишу у батареи, где среди тряпок, вёдер и швабр можно было отлично устроиться, и если бы не запахи, так настойчиво несущиеся из кухни, всё было бы чудесно. Несмотря на голод, я опять задремал, причём, помню, что папку и портмоне прижимал к самому сердцу. Сквозь дремоту слышал, как на кухню прошествовал милиционер, как он рассказывал смеющимся поварихам, что у какого-то москвича-бизнесмена шпана тиснула документы и деньги. Помню, как он заверил всех, что деваться этим оторвягам некуда – ни машин, ни поездов теперь до утра не будет, а на таком морозе не погуляешь, да тут ещё этот бизнесмен такой фокус придумал, настоящий маскарад, так что не уйдут! Всё это я слышал, но сладкая дрёма обволакивала меня, притупляя чувство опасности. Потом они все громко чему-то смеялись, а затем ушли, унося с собой дивный запах мандаринов и чего-то ещё съестного.
*       *        *
Сколько дремал, я и сам не знаю, но разбудило меня дикое чувство голода. Осмотревшись, решил, что пора – дружки мои, наверное, давно уже ждали меня и могли, чего доброго, решить, что я, шкура, их предал. Запихнув папку и портмоне поглубже, за батарею, я вышел из своего укрытия. Зал, ещё недавно переполненный, был почти пуст – три мужика, резавшиеся в карты, какой-то спящий бомж, нахально раскинувший свои ножищи чуть ли не на ползала, и девушка, скромно примостившаяся за столиком недалеко от уже закрытого буфета. Дружков не было. Поразмыслив, я решил, что спокойней будет присесть к девушке.
Пушистые ресницы, ямочки на щеках, тонкие, изящные руки – я и сейчас не смогу описать, какой мама была в молодости красавицей, а тогда я такую вообще видел впервые. Поймав мой осоловелый взгляд, девушка смутилась и пододвинула ко мне бутерброд с сыром, давно уже лежавший рядом со стаканом остывшего чая – красавице, похоже, было не до еды. Несмотря на моё восхищение прекрасным, бутерброд был уничтожен в мгновение ока – думаю,  проглотил его, не разжёвывая.
Тогда моя новая покровительница, грустно вздохнув, вытащила из сумки новый, но и его ждала та же участь. Тут уж девушка наконец-таки отвлеклась от своих горьких дум, посмотрела на меня повнимательней и, нырнув в сумку, стала доставать оттуда невиданные для начала 90-х яства – банку шпрот, палку колбасы, кусок сыра, сгущёнку… Но прежде чем начинать открывать и нарезать всё это богатство, она вытащила из сумки носовой платок и тщательно вытерла им замызганный столик.
Бомжара, почуяв добычу, зашевелился и как будто даже стал бессовестно придвигаться к нам всё ближе и ближе. Тем временем девушка извлекла из недр своей чудесной сумки белую с голубой каймой скатерть, потом маленькую нейлоновую елочку и, наконец, красивую картинку: «Иконка! – пояснила она. – Бабушке везу, в подарок на Рождество! Да вот, на автобус опоздала, теперь только утром…».
Под моё одобрительное чавканье, Нина, так звали девушку, поведала, что она учится на втором курсе Гнесинки, по классу фортепиано, что заболела её бабушка, у которой она одна, что теперь надо будет брать академку, что заниматься она сможет и дома, но ей жалко, очень жалко расставаться с однокурсниками. Тут Нина начала всхлипывать, её стройное повествование утратило свою стройность, и я с трудом мог разобрать что-то про какого-то там Мишу, который так и не пришел её проводить, из-за чего, собственно, она и опоздала…
Когда Нина плакала, она становилась ещё прекрасней. Но не успел я осмыслить происходящее, как бомжара, наглец, придвинувшийся к нам уже почти вплотную, жестом короля в изгнании сбросил с себя свой вонючий салоп, отшвырнув его в другой конец зала. Миг – и он уже сидел за нашим столиком и нёс какую-то околесицу про то, что такие прекрасные девушки никогда не должны плакать, что сам он бизнесмен из Москвы, приехавший сюда ради выгодной сделки, что этот маскарад он затеял для того, чтобы…
*       *         *
Иногда я делаю что-то быстрее, чем соображаю. Сердце опережает мозг. Это был тот случай. Я летел к своему убежищу так быстро, как никогда потом. Если твоё сердце отягощено грехом и злобой, ты ползёшь подобно змее. Когда оно открывается любви, ты и летишь, окрылённый ею. Через три минуты папка с документами и портмоне – мой скромный дар в эту волшебную Рождественскую ночь – уже лежали под рукой у «бомжары», но он, похоже, ничего и не замечал, кроме огромных, по-детски удивлённо распахнутых глаз Нины, в которых высыхала последняя слеза.
Мария ГОРОДОВА
 

 

ПО ТУ СТОРОНУ СВЕТА

Над землёй утомлённою трудно дыша,
Бродит ночь, фонарями не щедро согрета.
Позабыв про заботы, блуждает душа
По ту сторону света, по ту сторону света.

Там дитя нерождённое, бабушка, мать,
Там сейчас моё детство прошедшее длится.
И нисходит с небес на меня благодать,
Но тревожит заря и зовёт пробудиться.

Эта ночь освежила, как будто роса,
Даже солнце восходит свежее и чище.
Сумасшедший мой день заглянул мне в глаза,
Будто вышла из храма и встретился нищий.
Татьяна БАШКИРОВА

ОЖИДАНИЕ РОЖДЕСТВА

Приблизился пост... И странно:
с чего на душе тепло?
Как будто расправил ангел
таинственное крыло.

И стол по-солдатски скуден,
и суетный брошен бег...
Но тихо
нисходит
к людям
неслышимый светлый снег.

Над лесом, селом и садом,
и над белизной холста –
сияющая лампада
Рождественского поста!
Роман СЛАВАЦКИЙ
 

Духовная поэзия

НОЯБРЬ

 

Волне бегущей – простор и воля.

Давно опавшая спит листва.

Над порыжелым, забытым полем

Ноябрь слагает свои слова.

 

Он – всё о небе, о нём, высоком,

И птицы – древние письмена.

Мигает лужа холодным оком

Под ветром северным дотемна.

 

Деревьев чёрных грустны объятья.

Печально мокнет безгласный лес.

Вдруг светлой Божией благодатью

На нас спускается снег с небес.

 

И сразу сердцу как будто легче.

Свежеет воздух. Спокойней сны.

Снег всё укроет и всё излечит,

Мы будем здравы и прощены.

Татьяна БАШКИРОВА

 

Духовная поэзия

ЗАПРУДЬЕ

По над рекою – туман годов

Движется, словно плот.

Тихая музыка Запрудов

колоколом поёт.

 

Эхом – как сказочная гроза –

воинов древние образа.

 

Битвы Донской огневую весть

помнит родимый край...

Сколько преданий сокрыто здесь,

сколько прекрасных тайн!

 

Около храма – живой узор

вновь лепестки совьют...

И не поймёшь: то ли слышен хор,

то ли цветы поют.

Роман СЛАВАЦКИЙ

 

ПАМЯТЬ

Платок старый бабушкин в клетку

В прорехах не греет давно.

На горке я в нём шестилеткой,

И бабушка смотрит в окно.

 

Хоть горюшка в прошлом немало,

Но всё-таки вспомнить хочу:

Вот бабушка словом спасала,

А я – лишь ожоги лечу...

 

Глядела с тоской на дорогу,

Я в то же окошко гляжу...

Но бабушка верила в Бога,

А я – лишь молитвы твержу.

 

Под снегом всё прошлое скрылось,

Наш сад стоит белый совсем.

Вот бабушка... та постилась.

А я – просто мясо не ем...

Татьяна КОНДРАТОВА

 

ПОКРОВ

Сойди, Покров, на Русь – спокойным чистым снегом,

Над отдыхом полей пролейся голубым

Всевидящим огромным светлым небом –

Покоить города, стоящие под ним.

 

Как храма чистоту, предзимнюю прохладу

Шумливой дай толпе под звон колоколов,

И в душах всех людей не суету – отраду –

Негаснущей свечой своей зажги, Покров!

 

К обочине шоссе затихшее припало,

Печально дремлет куст – к зиме совсем погас.

Простит ли Небо нас – никчемных и усталых,

Как всё прощает нам земля, покоя нас...

Татьяна БАШКИРОВА

 

ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ